В нашей семье четыре человека награждены медалью "За оборону Ленинграда". Вот рассказ о блокадных годах одной из моих тетушек, которая получила эту медаль 9 мая 1944 года, ровно за год до великой Победы. Текст написан ею собственноручно, я лишь немного сократил самые "семейные" части. Заранее предупреждаю: есть места, которые не все смогут читать спокойно.
"Когда началась блокада, моя семья состояла из моего папы, Ануфриева Евгения Фёдоровича, моей мамы, Ануфриевой Иды Фердинандовны, сестёр Нины и Веры и Вериной дочки (моей племянницы) Ирины. К тому времени папа уже был пенсионером, но продолжал работать. Мама была домохозяйкой. До войны наша семья занимала отдельную квартиру в доме на 8й Красноармейской улице в Ленинском районе Ленинграда. Сестра Вера вышла замуж в 1934 году и переехала к мужу на 7ю Красноармейскую улицу. <Сама Лилия Евгеньевна была ученицей 9-го класса, в июне 1941 года ей было 17 лет>
Был у меня в школе очень хороший друг (моя первая любовь) Юра Устюгов. 22 июня 1941 года мы с Юрой поехали на "Ленфильм" узнать о приёме. Был первый жаркий день. Я была в белом платье. Шли пешком, и у Технологического института мы увидели толпу народа. По репродуктору передавали речь Молотова о начале войны. Я никогда не забуду эти крики, плач, панику. Мы вернулись домой.
Папу на фронт не взяли, т.к. у него был непризывной возраст. Он работал в Санитарной инспекции на 8й Красноармейской в доме №20, а мы жили в доме №9. У Нининого мужа была бронь, ну а у Веры муж сразу ушёл добровольцем на фронт.
Среди ночи этого первого тревожного дня, когда все уже спали, раздался вой сирены, гул самолётов, грохот зенитных орудий. 23-24 июня было объявлено военное положение. Сводки сообщали, что мы терпим поражение на фронте и сдаём города. Ребята со школы ушли добровольцами на фронт. По началу война не чувствовалась. Эвакуироваться мы не успели, да и не хотели, т.к. рассчитывали, что пройдёт пара месяцев и война закончится, как это произошло с финской войной.
Город был замаскирован. Сотни привязанных гигантских резиновых аэростатов заграждения, заполненных водородом и поднятых на высоту от 2000 до 4500 метров, не позволяли фашистским самолётам снижаться для прицельного бомбометания. Была маскировка, т.е. на окнах висели тёмные занавески. Для того, чтобы сохранить стёкла, на окна наклеивали бумажки, но от бомбёжки это не помогало, стёкла, всё равно, вылетали.
Сначала кино и театры продолжали работать, изменились только начало и конец спектаклей и кино. В дальнейшем в период с 22 часов до 4 утра на улицах стало можно появляться, только имея специальный пропуск. У Веры такой пропуск был. Мы ходили с Юрой в кино и в театры, так как были каникулы.
Началась эвакуация населения. В первую очередь отправляли детей, стариков и матерей с маленькими детьми. На всех крышах и чердаках были организованы дежурства для тушения зажигалок. Чтобы не ездить на окопы, т.е. рыть траншеи, меня записали в пожарную команду от ЖАКТа. Рыть окопы посылали даже школьников в каникулы. Но я в команде только числилась. Там все были крупные и здоровые, старше меня. А я была как тростиночка среди них. На рытьё окопов от ЖАКТа послали Юру и Лиду Андрееву (подруга с моего дома). Какой ужас они там испытали. Окопы рыли под Кингисеппом. Работали под гул вражеских самолётов. В домах были организованы дежурства у парадной дома, чтобы не прошёл посторонний, читай "шпион – враг". Я дежурила за маму, мне помогал Юра.
Пока ещё по коммерческой цене продавали крупу, сахар. Пользовалось спросом мыло. В августе были введены продовольственные карточки. Нормы были такие: рабочим хлеба на 800г, служащим -- 600г, иждивенцам и детям по 400г. Детям-малышам (Ирина) давали булку.
К 27 августа в Ленинграде было подано 70 сигналов воздушной тревоги. 6 сентября была первая бомбёжка. Бомба попала в дом на Старом Невском пр. №119. Было пробито 3 этажа. Погибло 38 человек. С этого дня бомбёжки стали регулярными. Мы с Юрой поехали посмотреть на этот дом. Это было 8 сентября. Комната на последнем этаже не была разрушена. Просто отпала наружная стена. Вещи, которые уцелели, стояли, прислонившись к стене, особенно мне запомнилась лампа, которая висела в воздухе и качалась.
Объявили тревогу. Мы решили, что немцы не будут бомбить церкви, и побежали прятаться в Александро-Невскую Лавру. Оказывается, там стояли воинские части (cейчас в этом здании Духовная Академия), которые отправляли на фронт. Жёны пришли проститься со своими мужьями. Началась бомбёжка, а с ней паника. Люди стали метаться, побежали прятаться. От взрывов кое-где вылетали стёкла, а бомбы, на наше счастье, попадали на кладбище, ну а мы стояли, прижавшись к стеночке. Счастье, что бомбы попадали в кладбище. Когда кончилась тревога, и мы вышли на улицу, то весь город был в огне. В этот день возникло 170 пожаров. Самый большой – в Московском районе, там горели Бадаевские склады, где хранились продовольственные запасы. Огонь пожирал деревянные строения. Люди, которые жили в этом районе и поблизости, собирали жжёный сахар, потом перерабатывали его и употребляли в пищу. Раздавались тяжёлые удары фугасных бомб и слышался свист зажигательных бомб. Было разрушено 12 домов. Мы кое-как добрались домой.
В дальнейшем Ленинградцы, от старухи до ребёнка, станут более обстрелянными, чем солдаты на передовой. Странно, но паники в городе не было.
8.09.1941 года началась блокада Ленинграда. Тревоги продолжались почти без передышки и длились от 4 до 8 часов. Гуляя по Невскому проспекту, мы во время тревоги спасались в бомбоубежищах Казанского и Исаакиевского соборов, Елисеевского магазина . Как-то была тревога, которая продолжалась долго. Мы стояли в Казанском соборе, а некоторые пережидали тревогу сидя. Кто-то крикнул, что отбой тревоги; кто сидел, тот встал и пошёл к выходу, а отбоя не было. Тогда, кто стоял, тот сел, и мы в том числе. Нам было весело. Всё это воспринималось с лёгкостью. Может быть, от того, что думали, что война быстро кончится, или потому что были молоды.
В двадцати пяти кинотеатрах и пяти домах культуры демонстрировались фильмы; не пустовали и театры. Много раз мы с Юрой смотрели "Большой вальс" и до войны, и во время войны. Однажды, в сентябре пошли в Театр Музыкальной Комедии . Смотрели там "Баядеру" Имре Кальмана. Сидели не раздеваясь. После первого акта объявили тревогу, мы побежали в подворотню. Снаряд попал в дом недалеко от театра муз. комедии.
Начала работать наша школа. Она находилась на Приютской улице, у Лермонтовского проспекта. Что это была за учёба. Первоначально преподаватели давали свой предмет. В школе работал буфет, по продовольственным талонам из продуктовых карточек можно было брать закуски. Папа Юры давал ему талоны, и он меня угощал едой из школьного буфета. Один раз мы даже сходили в ресторан "Метрополь". Пропуск в этот ресторан был у научных работников, т.е. у Юриного папы, и по талонам там можно было покушать. Школа то работала, то нет.
Это было 4 октября 1941 года. Только вышли из трамвая, как началась тревога. Нашим глазам представилось ужасное зрелище: Все провода на Измайловском проспекте были оборваны, кругом пыль, слышны раскаты бомб... Пошли домой по 13й Красноармейской улице. Юра жил в соседнем доме №5. Я в доме №9. Между нашими домами был маленький деревянный дом №7. Со стороны 13й Красноармейской были большие красивые железные ворота, которые относились к нашему дому, т.е. это был третий двор нашего дома. Ворота были закрыты. Мы прошли через соседний тоже проходной дом. Сначала мы не могли понять, куда попала бомба. Оказывается, она попала в дом №10 по 8й Красноармейской. Наш дом №9 был весь бело-серый. Он был весь оцеплен. Стояла "Скорая помощь", крик, плач… Взрывной волной выбило стёкла. В нашем доме было бомбоубежище (подвал). Мы туда никогда не ходили. У входа в убежище дежурила женщина, так ей оторвало голову. Была разрушена лестница в парадной. Молодёжь нашего дома считала, что самое безопасное место от бомбёжки – это лестничные перекрытия, и поэтому многие в это время находились на лестнице. Так их взрывной волной выбросило на улицу. Часть из них погибла. Двойняшки родились в один день и в один день погибли. Зою Колбасину ранило в живот, она сидела на окне нашего дома на подоконнике на первом этаже. Она умерла. Минне Соломоник (мы с ней учились в младших классах) оторвало руку.
Я знала, что у нас все дома, кроме Веры, которая была на работе. Наша квартира была со двора. В это время из бомбоубежища соседнего дома (где жил Юра) вышла соседка Леся Михайловна, которая жила по нашей лестнице выше нас этажом, и сказала: "Лиличка, у вас все живы, они в бомбоубежище дома №5". Юра побежал туда и сказал, что моих родных там нет. Меня взял ужас. По стёклам, через проходные дворы мы пошли к нам. Нина, Володя (Нинин муж), папа сидели в коридоре; коридор был завешен ковром. В комнате были выбиты стёкла. Во время бомбёжки Нина кормила Ирину кашей, а мама была в комнате с ними. Тарелки, которые висели на стенках, упали на пол, а стеклянный подсвечник ударил маму по ноге.
Вера прибежала с работы, и они с мамой взяли Ирину и побежали к Вере на Измайловский пр. Хорошо, что стёкла из окон вылетели во двор, а не в комнату. У нас был кот, красивый, толстый; так ему повредило задние ноги, и он у нашей квартиры сдох. По приметам нам сказали, что у нас будет покойник.
Жизнь всё ухудшалась. Начался голод. 11 ноября снизили норму на выдачу хлеба: рабочим по 250 грамм, по остальным карточкам – 125 грамм. "125 блокадных грамм с огнём и горем пополам". Хлеб был очень плохого качества, с древесиной, дурандой, липкий, тяжёлый. В ноябре месяце я заболела. Юра пришёл меня навестить, принёс шоколадные конфеты (его папе где-то удалось достать конфеты по коммерческой цене). Карточки, кроме хлебных, не отоваривались.
Жизнь продолжала ухудшаться. В конце месяца (ноября) нас постигло несчастье. У Веры из кармана (вероятно, на работе) вытащили продовольственные карточки, остались только хлебные; правда, продовольственные карточки практически не отоваривались, но, всё-таки, Вере удавалось на работе отоваривать талоны на крупы из продовольственных карточек кашами в столовой. Вот и этого не стало.
В декабре не стало электричества, воды. Перестали ходить трамваи и троллейбусы. По-прежнему работал Театр Музыкальной Комедии. Начались морозы. Всё сильнее ощущался голод. В нашем доме женщина съела своего грудного ребёнка. Её отправили в сумасшедший дом.
Володя – муж Нины был на заводе на казарменном положении. Когда он приходил домой, то приносил какой-то сладкий клей. Мне казалось, что эта "болтушка" (так мы называли этот клей) такая вкусная. У папы был столярный клей. Мы из него варили студень.
За хлебом в булочную я ходила на угол Лермонтовского проспекта и 10й Красноармейской улицы. Маленькая Ирина называла булочную "хлебушной". Вера с Ириной жили у нас. Все окна были занавешены коврами. Все жили в большой комнате. Жгли керосинку.
Когда наступили холода, то проходили мимо трупов. Люди умирали прямо на улицах и лежали в сугробах. Мне не было страшно. Особенно запомнился ребёнок в сугробе, который лежал в сугробе с открытыми глазами и через которого мне пришлось перешагнуть. Я лично ничего не боялась, но зато, когда кончилась война, я боялась даже оставаться одна дома.
Не стало воды. Поначалу мы с мамой ходили за водой в прачечную; там всё было ледяно, но вода шла. Потом Володя и Нина ходили в прорубь на Фонтанку, потом ещё оттаивали снег. В городе были съедены все кошки и собаки. Люди съели кошек, которых в городе уже не стало. Дети потом не знали этих животных. Позднее кошек завезли в Ленинград из Сибири. Папа рассказывал, что пришёл к знакомому, а тот его угощает тушёным мясом. Знакомый сказал, что достал в столовой, а когда поели, говорит, это же была кошка. Крысы, которых развелось в городе в неимоверных количествах, грызли не только продукты, но больных людей и мертвецов. Верина сотрудница Таня Чижова ела крыс.
25 декабря было первое увеличение нормы выдачи хлеба. Рабочим – 350 грамм, остальным – 200 грамм. Мы всё ещё продолжали жить на 8й Красноармейской. Спали все в одной комнате. Вера, чтобы немножко скрасить 4х-летие Ирине, принесла с работы ёлку и под ёлку положила много, много игрушек. Было 31 декабря 1941 года. Собрались дома все. Пришел даже Володя со своей "болтушкой". Папа получил зарплату и пошёл мне покупать одеяло. Достали все наши "запасы" из еды, чтобы встретить Новый год. Ждали папу, чтобы встретить праздник, но он не пришёл.
Встретили Новый 1942 год без папы. На следующий день, вернее, 2 января мы с Ниной пошли искать папу в Александровскую больницу. Сколько раз мы туда не ходили, нам говорили, что такой туда не поступал. Но однажды, когда мы в очередной раз пришли узнать, то в справочной больницы оказалась медсестра, которая сказала, что папа лежал здесь в палате и умер 8 января 1942 года. Вероятно, он упал недалеко от дома, и его подобрали дружинники. В регистратуре вместо фамилии Ануфриев он был записан под фамилией Андреев Евгений Фёдорович.
Нина потом ходила по дворам больницы, искала тело папы. Ей, вроде, удалось наткнуться на его труп, но она была не уверена, что это он. Было трудно узнать. Были сильные морозы, а все трупы лежали на улице штабелями. Видны были одни кости, а лицо было настолько сморщено, что было не понять, он это или нет. Но если бы даже и обнаружили, что это он, хоронить было не на что, да и какие были у нас силы. Мужчин не было. Морозы сильные.
Так мы и не знаем, где его захоронили. Куда я только не обращалась. Хоронили тогда всех так: на кладбище были вырыты траншеи, и туда сбрасывали трупы штабелями, как дрова. Захоронение происходило на Волковском, Серафимовском, Пискарёвском кладбищах. Позднее трупы стали сжигать на Кирпичном заводе в Московском районе. На этом месте в 1945 году был разбит Парк Победы. Но туда, я думаю папа не попал, т.к. захоронения там начались в марте. Думаю, что он был похоронен на Волковском кладбище, которое было от нас самым близким; но, кто его знает…
Страховку на папу я не получила, т.к. женщина, которая всё оформляла, эвакуировалась со всеми документами и деньгами. В больнице мне вернули только 30 рублей, а с собой у него была вся зарплата. Он был хорошо одет, когда ушёл из дома, но всё пропало. Мама слегла и не вставала. Вера работала, я продолжала ходить в школу.
На зимние каникулы в январе нам дали билеты на ёлку в Театр им. Пушкина (Александринский театр), там теперь давал спектакли Театр Музыкальной Комедии. Была прекрасная ёлка, играла музыка. После спектакля был обед. Когда шёл спектакль, в зале раздавались крики "Кормите обедом!". На обед был суп, на второе – котлеты с кашей и компот из сухофруктов, и ещё кусочек хлеба, который я принесла маме. Позднее, когда Ирина ходила в детский сад, то всегда приносила бабушке (т.е. моей маме) кусочек хлеба.
Однажды, <одноклассница> Тамара не пришла в школу. Оказывается, Тамара, её брат, отец и ещё ребята из их дома купили на рынке ремни и сварили из ремней студень. В результате все они отравились и умерли. Тамарина мама работала в ЖАКТе и была на работе. Студень она не ела, и осталась жива.
Не пришёл в школу и Саша Румбин. Он жил на 1й Красноармейской в подвальном помещении. Когда он пришёл со школы, то увидел завёрнутое в марлю мясо, приготовленное на продажу. Это были разделанные тела его убитой матери и маленького брата. В городе распространилось людоедство. Сашу взяли добровольцем. Арестовали нашу воспитательницу Александру Николаевну. Она была немкой по национальности. Говорят, её расстреляли. От голода умерла учительница по литературе. В школе сидели на печке-буржуйке. Сначала нас переводили из одной школы в другую, а потом занятия совсем прекратились. Настя Павлова, с которой мы учились в 7 классе, попала в сумасшедший дом, где и умерла. Она всё представляла себя моряком (после школы она хотела поступать в военное училище). А вот её такая болезненная сестра выжила.
В январе месяце был затор с хлебом. Морозы на улице стояли сильные. У нас скопились карточки на хлеб, и мы с Верой пошли к ней в депо в магазин за хлебом. Ирина в садик не ходила, и Вера получала питание в детском саду сухим пайком. Вера кое-что делала через депо для детского сада, и Ирине в самые морозы разрешали не ходить в детский сад. Сам сад находился на улице Шкапина, а жили мы на 8й Красноармейской. Вера пошла в детский сад за питанием, а я осталась стоять в очереди. В магазине на все карточки получила буханку хлеба на всех, булку для Ирины. При выходе из магазина в небольшой предбанник мне представилась страшная картина. Там было темно, и только небольшая щель света из магазина осветила Веру. Вижу, как к ней подходит мужчина, ощупывает её, т.е. ищет хлеб. Тогда люди были очень слабые, достаточно было толкнуть слегка, как сразу падали. Вера, увидев меня, оттолкнула его. Весь хлеб был у меня; я быстро вышла из предбанника, следом за мной выскочила Вера. Мы взялись за руки и быстро по платформе пошли прочь из депо.
В этот день на Лермонтовском проспекте горел дом, в котором были магазины, и жили люди. Дом был большой. Мы шли мимо этого дома. Какой ужас! Дом горел несколько дней. Люди сидели на вещах, которые сумели спасти и плакали. Нам на встречу попался мужчина. Вдруг он резко повернул и пошёл за нами. Наш дом, в котором мы жили (ещё не успели переехать) был очень страшный; да ещё надо было пройти мимо подвала, который наводил на всех ужас и страх. Всю дорогу мы говорили о тяжёлой жизни и о том, что, как хорошо, что не взяли карточки; всё равно, хлеб бы не получили. И вдруг, этому мужчине, видно, что-то стукнуло в голову, и он повернул назад, а ему надо было только толкнуть нас, и всё было бы его; но нас было двое, видно, это его и остановило. Дома нас ждали Нина, мама, Иринка, которая сидела в кроватке; а мама от слабости уже не вставала и лежала на диване.
Жизнь в городе заканчивалась уже в 16 часов.; к этому времени на улице уже не было ни одного человека. Жить в нашем доме стало уже невозможно. Было холодно. Дом постепенно расселяли, и мы переехали к Вере на Измайловский проспект. Там жила тётя Аня (Верина свекровь). У неё была отличная буржуйка, которая помогла нам выжить. У нас всегда было тепло. Нина с Верой уже переехали, захватив то, что было возможно. Перевезли, в основном, кое-какие мягкие вещи. Остальные вещи, которые там остались, пропали. Оставалось перевезти маму. Это должна была сделать я. Сёстры сказали, что "когда ты придёшь в квартиру и крикнешь маму, а она не ответит, иди сразу обратно. Значит мама умерла". В нашей квартире горела коптилка. Мама на мой зов отозвалась. Я, счастливая, что мама жива, вошла в квартиру. Я погрела ей чай на керосинке, напоила, одела, накинула на санки одеяло, и повезла её на санках на Измайловский. По дороге нас встретила Нина. Закончилось всё хорошо. Мы приехали.
Нину призвали в МПВО. Она, по возможности, приходила к нам и приносила маме кусочек хлеба или то, что могла сэкономить от своего пайка. Нас спасло тепло. На 8й Красноармейской до войны было печное отопление (а у Веры на Измайловском было паровое), поэтому приходилось запасать дрова. До войны мы купили брёвна, которые ещё не успели распилить; и вот эти самые брёвна мы с Верой привезли на Измайловский и вдвоём тащили на 6й этаж. Сейчас трудно представить, как мы тащили их, а потом пилили. Перевезли мы и все ящики от столов, комода, письменного стола и т.д. Всем этим мы топили. У нас было очень много хороших книг. Так мы взяли на растопку потрёпанные, а хорошие думали перевезти потом. Но за нас об этом кто-то позаботился раньше; и все хорошие вещи и книги были унесены. Кто-то терял, а кто-то наживался.
Снабжение продуктами понемногу улучшалось, но смерть продолжала ещё больше косить людей. Дистрофия ещё долго будет давать о себе знать. Бани не работали. Было очень распространено заболевание цингой. Эта болезнь дёсен и зубов нас с Верой тоже коснулась. У мамы выпали все зубы.
Однажды, в мае месяце 1942 года Вере удалось на мясные талоны отоварить какие-то мясные кишки. Так вот, мы все поели, да ещё и выкупили на карточки горячий хлеб. Тётя Аня поела и то, и другое сразу; и 17 мая 1942 года умерла от заворота кишок. Сдали мы её в морг, который помещался в Троицкой церкви; так что, где она похоронена, мы тоже не знаем. Мы завернули её в простыню и сдали в морг. Предположительно, да и вероятнее всего, её сожгли на Кирпичном заводе (в теперешнем Парке Победы).
За водку нам порубили наш концертный рояль. Сколько было там дров! Сухих. Как было жаль, но что делать. Тепло нас спасло от смерти; да ещё мы меняли вещи. Вещи были хорошие. Меняли, в основном, на хлеб. У Нины было много хороших платьев; у меня была очень хорошая юбка и выходная кофта. Вот за них нам дали 1 кг хлеба.
После смерти тёти Ани к нам с Верой часто приходили Лукашени (Ляля и Женя). Мы вместе сушили сухарики на печурке, а однажды они достали картофельную шелуху. Мы шелуху смешали с кофейной гущей. Какие это были вкусные лепёшки для того времени. Меда <одноклассница> тоже пришла к нам. У неё умерли отец и мать. Её соседка говорила, что Меда съедала паёк мамы, но так это было или нет, рассудит бог. Она выглядела ужасно: на голове одеяло, сама грязная. Мы её отмыли. Все вместе переживали блокаду.
Был объявлен субботник. Я вышла на уборку своего дома по 8й Красноармейской. Там встретила Юру. Он меня подкараулил и рассказал, что у них арестовали отца. Во время войны всем нужно было сдать приёмники, а отец Юры не сдал (они слушали известия). Кто-то доложил, и отца арестовали. Мама Юры отказалась от мужа и зарегистрировалась с любовником, который работал в "Органах". Это её спасло от высылки. Между Юриным отцом и мамой была большая разница лет.
Моя мама лежала на диване в шерстяной шапке, надвинутой на глаза; торчал один нос. К нам зашла паспортистка убедиться, что мама жива, и когда увидела маму в таком виде, не хотела давать ей продовольственные карточки. Решила, что она в ближайшее время умрёт. Мы с Верой так расстроились, что всю ночь плакали и играли в «подкидного дурачка» Всё-таки на следующий день карточки она выдала. Ну а мама в результате прожила ещё больше 30 лет.
В июле месяце Нину с Володей выслали в Сибирь <Володя, муж Нины, был репрессирован>. Нина, конечно, могла отказаться от Володи (взять развод), она же была в МПВО, но порядочность иногда губит, и она поехала с ним в Сибирь. Были они в Пышкино-Троицком районе. Это была ужасная дыра. Позднее Володю выслали ещё дальше в район шахт. Нина осталась одна; так что, зря она поехала.
Вере вместе с Иринкой дали путёвку под Москву в Катуар, на "Большую землю", как тогда называли то, что находилось за пределами Ленинграда и Ленинградской области. Там был Дом Отдыха для железнодорожников. В один день уезжали Нина с Володей и Вера с Иринкой, только в разные стороны. В Катаур к Вере с Ириной приезжал Кирилл Бусаров. Он там служил в армии. Это была их последняя встреча. Вскоре он погиб на фронте.
Я осталась с мамой в городе. В отсутствие Веры к нам с мамой приходили Ляля с Женей. Мы по Вериной рабочей карточке получали табак, и мама иногда угощала Женю табаком. Ляля помогала мне, она давала талоны на крупу, и я их отоваривала кашами в столовой депо, где работала Вера. Это было великое подспорье. Я ходила в депо и заходила в бухгалтерию, где работала Вера. Люди в бухгалтерии были разными. Сотрудница Веры утверждала, что Вера не вернётся, т.к. всех в Ленинград обратно не пускают, а отправляют в Бологое работать, а Вера ещё и с ребёнком. Но были и хорошие люди. Елена Петровна меня успокаивала: "Не беспокойся, Верочка вернётся. Она тебя очень любит и не оставит вас с мамой". Я по ночам тихо плакала, чтобы не слышала мама, т.к. кушать было нечего, да и мама была слабая.
Но при такой жизни бывали и курьёзные случаи. На сахарные талоны отоваривали шоколадными батончиками. Поскольку Вера оставила нам рабочую карточку, то я должна была получить на неё 240г шоколадных батончиков, а на наши с мамой полагалось по 160г. Продавщица ошиблась и дала мне на все карточки по 160г. Когда я пришла домой, то соблазн был так велик, что мы съели весь шоколад, а уже потом я пошла выяснять. В магазине продавщица мне говорит: "Дайте ваш шоколад, я проверю и довешу". А что я дам, когда мы уже всё съели. Пришлось уйти из магазина ни с чем. Во время блокады даже на детские карточки давали вино, которое мы, как и носильные вещи, меняли на хлеб.
И вот, наконец, настал день, когда приехала моя дорогая сестрёнка с Иринкой. Мы тогда ложились спать рано, как только стемнеет. Хорошо помню, как мы лежали с мамой на диване. Жили мы на 6 этаже. Вдруг слышу торопливые шаги по лестнице уже с первого этажа и условный стук в стенку. Приехала Вера с Иринкой, да ещё и с продуктами. Я не представляю, как она всё тащила. Ей помогла сотрудница, с которой она отдыхала. С ней она рассчиталась водкой и деньгами. Рассказывала, что её с ребёнком ни за что не хотели пускать в блокированный город. Вера всё это учла. Она поменяла всю одежду на водку, и этой водкой рассчиталась с капитаном, который взял её на катер. Капитан посадил Иринку в трюм между мешками с продуктами. Вера стояла и переживала, т.к. у Иринки среди мешков и ящиков был виден бантик. Потом Вера села на катер. Всё это происходило на Ладожском озере на Дороге Жизни. Всё закончилось хорошо. Спасибо капитану. Нашей с мамой радости не было конца.
Фактически мы жили у Веры, и только когда мама стала ходить, тогда мы стали на ночь уходить ночевать в нашу квартиру, вернее в комнату, которую нам дали. В квартире, где была наша комната, никто не жил, кроме старенькой бабушки (в одной из комнат). Позже она нам очень помогала, т.е., когда все съехались после эвакуации, она держала нас в курсе всех событий, что происходило в квартире. (Мы тогда жили у Веры). Кроме бабушки в другой квартире жила женщина, Мария Комарова, Она работала на Монетном Дворе в Петропавловской крепости и находилась на казарменном положении. Изредка она приходила ночевать в свою квартиру. Однажды, хулиганы поставили между дверями квартиры покойников, и, когда она пришла в квартиру и стала открывать первую дверь, все покойники попадали на неё. От страха она бежала до самой 1й Красноармейской, а жили мы на 7й Красноармейской.
Когда я получала ордер в Исполкоме, то встретила парня, который со мной учился в школе на 10й Красноармейской. При встречах с учениками мы часто вспоминали, кто умер, а кто жив. Прошёл слух, что умер Лёня Пташкин. В своё время, тот, кто говорил мне об этом даже сказал, что видел его мёртвого. В разговоре с этим парнем мы стали перебирать всех знакомых, и я стала убеждать его, что Лёнечка умер; он же убеждал меня, что это не так. Мне было очень трудно убедить его, это длилось до тех пор, пока он не сказал, что и есть Лёнечка Пташкин. Блокада так меняла людей, что их трудно было узнать. Как мне было неудобно. Потом эта история переходила из уст в уста и превратилась в анекдот.
Вера через воспитательницу детского сада на Новый год устроила мне билет в Клуб Карла Маркса как участнице самодеятельности вместе с двумя воспитательницами, которые на самом деле участвовали в концерте для воинской части. Поначалу был обед: щи, каша с котлеткой, на общей тарелке лежал хлеб. Тарелка с хлебом стояла близко от меня. Я быстро съела обед, а хлеб (несколько кусочков) взяла с собой и быстро побежала с ними домой, чтобы успеть до 22 часов. Смотреть концерт мне совсем не хотелось. Как были рады Вера и мама, что я дома.
Так мы встретили 1943 год. Как-то Вера с Ириной пошли в булочную за хлебом, и у Ирины вырвали из рук кусок хлеба (довесок). Во время войны Вера была донором, она сдавала кровь, а за это ей платили и давали паёк.
В 1943 году нас разыскал Володя Бухарин (муж сестры Нининого мужа). Он был на Ленинградском фронте. Приехал в командировку на 2 дня, и ночевал у нас. В эту ночь была бомбёжка. Мы жили на 6 этаже, и впечатление было такое, что самолёты летают прямо над головой. Для нас это было привычно. А он удивился, как мы здесь живём, так страшно; так и жди, что немец сбросит бомбу на голову. На фронте лучше – так считал Володя.
Разыскал нас и Жоржик Бусаров <сын знакомых>. Его семья была эвакуирована. Часть, в которой он служил, направили на переформирование в Ленинград. Жил он вместе с другими военными на улице Правды в частном доме в квартире. Когда он увидел, как мы живём, то предложил прийти к нему. Он соберёт нам немного продуктов. Мы, в свою очередь, собрали ему пакет – вино, табак - и я пошла.
У меня было хорошее пальтишко, отделанное коричневым каракулем, который остался от воротника Нининого пальто. Этот же мех на моём пальто помог мне при отоваривании продуктов. Продавщице (еврейке), она же была и заведующей магазином, понравился этот мех. Я обещала ей достать такой же. На что не пойдёшь, когда надо выжить. В течение месяца она меня отоваривала хорошими продуктами до тех пор, пока не поняла, что надеяться нечего. Я больше в этот магазин не ходила.
В то время, как я должна была идти в часть к Жоржу, начался обстрел района. Бомбёжки чередовались с артобстрелами. Обстрелы были так часты, что народ не успевал перейти с одной стороны улицы на другую. Вера очень испугалась за меня, как я пойду, а я пошла. Кругом всё грохотало, где-то поблизости рвались снаряды, но меня же ждали продукты.
Когда я подошла к улице Правды, обстрел прекратился. Жорж и ещё три лейтенанта жили в одной квартире. Когда я пришла, Жоржик (отчество его не помню) нажарил картошки, целую сковородку, и поставил передо мной. А сами они удалились, чтобы меня не смущать. Я страшно боялась, что я много съем, и мне было стыдно, а напарники Жоржика подносили мне из еды, кто сколько мог. Счастливая, с вещевым мешком я вернулась домой. А чего только там не было, всего понемножку: кабачковая икра, буханка хлеба, подсолнечное масло, овощные консервы и мясная тушёнка. Как мы радовались с Верой и мамой.
Довелось мне сходить туда и ещё раз. Жорж собрал опять мешок продуктов, а мы опять спиртное и табак. На Верины карточки давали водку, а на наши – вино. Опять был обстрел. На Измайловском проспекте висели оборванные провода, но мне было не страшно. Когда я подошла к условленному месту, обстрел уже прекратился. Жорж стоял уже с мешком и патефоном, нервничая, что я опаздываю. Они все шли в дом напротив танцевать, а я, счастливая, пошла домой. Это был второй и последний поход, т.к. их откомандировали на фронт (вероятно, наш город был перевалочным пунктом). Вера прислушивалась к моим шагам на лестнице. Я ещё не успела постучать в стенку, как Веруша мне открыла дверь. Когда я вошла, она кинулась меня целовать; она переживала, что со мной может что-то случиться.
У нас дома был патефон, и когда была бомбёжка или обстрел, мы никуда в бомбоубежище не ходили, а заводили патефон и слушали пластинки Шульженко, Козина, Изабеллы Юрьевой и Утёсова. Иногда мы брали нашу кулинарную книгу и и мечтали, какие мы будем варить обеды и считали, что мы будем кушать только каши и ничего больше.
В мае месяце начала работать школа.
Вера взяла огород на Броневой. Его давали от работы. Посадили мы на огороде всё, что могли. Почему-то у меня в памяти остался турнепс. Столярный клей был весь съеден. Ходили на огород с Верой под обстрелом по путям. Всем огороды были подспорьем и средством к выживанию. Мы кушали супы из крапивы и лепёшки из лебеды. Но от лебеды мы стали пухнуть, и перестали её кушать.
В квартиру Веры в уборную попал снаряд и разрушил уборную. Мама лежала, и всё слышала. Хорошо, что мама не пострадала, а нас не было дома.
18 января 1943 года в поздний час радио передало внеочередное сообщение о прорыве блокады Ленинграда. Мы все спали. Вера меня разбудила. Сколько было радости. Вот и блокаду прорвали, а бомбёжки и артобстрелы продолжались ещё больше. Немец выходил из себя. Летом Вера стала водить Иринку в детский сад на улице Шкапина. Когда я ходила за Иринкой в детский сад, сколько нам попадалось на пути покойников. Мне запомнилась повозка, запряжённая лошадьми. Покойники лежали в повозке штабелями, а один покойник стоял во весь рост (так его поставили рабочие, да ещё на его руку повесили красную тряпку).
Бомбёжки и артобстрелы продолжались, но уже реже. Мне приходилось возвращаться с командировки домой под свист снарядов. С Ржевки шла пешком. Трамваи уже ходили, и мне нужно было добираться до Лиговки, т.е. до трамвая.
Бывали и другие случаи. Однажды, правда это было уже летом 1944года, мы получили продовольственные карточки. У Нади не было с собой сумки, и я положила мои и Надины карточки к себе в кармашек портфеля. Там ещё лежали фотокарточки и записная книжка. Всё это у меня украли. Какое это было горе… Благодаря тому, что мы, Надя и я, жили не одни, а в семье, мы спаслись. Да ещё у нас были очень хорошие начальники, начальник участка Магницкий и начальник участка Сиверцев. Они помогли нам пайками и овощами с огорода, т.е. с подсобного хозяйства нашей работы.
Как-то мы с мамой спали у Веры у окна на диване. Было 5 утра, и в друг раздался страшный грохот. Весь дом закачало. Мы думали, что бомба попала в наш дом. Оказалось, что бомба попала в соседний дом №18 на Измайловском проспекте, а наш дом был №16. Какое счастье, что наш дом выстоял.
1944 год мы встречали дома с Верой и мамой. Мама уже стала ходить. Накануне 27.01.1944 года я шла по 8й Красноармейской. От раскатов орудий содрогалась земля. Но это уже были радостные залпы. Стреляли наши. От залпов орудий была освещена вся улица.
27 января 1944 года у нас с Верой были билеты в Клуб МВД на Харьковской улице (сейчас Дом Культуры Милиции). Был концерт Клавдии Шульженко и Владимира Коралли. Нас уже предупредил Верин начальник депо Петров, да и знакомые говорили, что будет передано "Чрезвычайное сообщение" от Информбюро. Концерт был отличный. В тот момент, когда Шульженко стала петь «Синий платочек» (она была в красивом белом платье, а Коралл - в белом костюме), вышел конферансье с представителями из города и объявил, что "блокада снята". Боже, какая это была радость! В своей жизни я такого больше никогда не видела, чтобы люди так радовались. Мы с Верой и весь народ выскочили на улицу в одних платьях и костюмах, стали друг друга обнимать, целовать.
В ознаменование одержанной победы в 20 часов город Ленина салютовал доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя залпами из трёхсот двадцати четырёх орудий. Вообще я помню, когда наши войска брали потом какой-нибудь город, всегда салютовали, но совсем незначительно. Такой красоты <как> от салюта в ознаменование снятия блокады больше не было.
Девятьсот блокадных дней и ночей привели к Великой Победе. Даже не верилось, что больше не будет бомбёжек и артобстрелов. Постепенно жизнь будет налаживаться, хотя трудностей впереди ещё будет много. Но главное, не будешь уже на пути встречать покойников, через которых нужно будет перешагивать, или встречать людей, у которых на голове одеяло, и не надо будет бояться бомбёжек и снарядов.
А теперь о главном:
В феврале месяце 1943 года Бюро Горкома партии приняло постановление о производстве медалей «За оборону Ленинграда». Вера получила медаль в 1943 году, а я в 1944. Вручали мне медаль в Мариинском дворце. <До 1917 года - резиденция Государственного совета; с 1944-го - Горисполком; с 1994 года - Законодательное Собрание Петербурга>.
Несколько моментов, которые я упустила:
15 апреля 1942 года пошли трамваи. В декабре 1942 года дали электричество в дома. И ещё: В 1943 году в паспорта наклеивали контрольные листочки, что ты житель Ленинграда. Видимо, это был ещё и учёт для высылки из города. Я пошла в милицию вклеить контрольный листок на маму. Мне ни за что не хотели вклеивать его, почему имя у мамы Ида Фердинандовна. Пришлось мне попортить себе нервы, но всё-таки я победила. Я сказала милиционеру, почему вы не возражали, когда вам давали имя. В конце концов он вклеил листок и маме, и мне. Если бы впоследствии при обмене паспортов эти контрольные листки сохранили, то был бы чёткий учёт, сколько людей пережило блокаду; но всё это не сохранилось.
Война продолжалась.
Мы выжили благодаря тому, что жили все вместе. Тепло дома сыграло очень большую роль. Помог огород. Всё это помогло нам пережить это страшное время."
Публикую с разрешения сына Лилии Евгеньевны.
"Когда началась блокада, моя семья состояла из моего папы, Ануфриева Евгения Фёдоровича, моей мамы, Ануфриевой Иды Фердинандовны, сестёр Нины и Веры и Вериной дочки (моей племянницы) Ирины. К тому времени папа уже был пенсионером, но продолжал работать. Мама была домохозяйкой. До войны наша семья занимала отдельную квартиру в доме на 8й Красноармейской улице в Ленинском районе Ленинграда. Сестра Вера вышла замуж в 1934 году и переехала к мужу на 7ю Красноармейскую улицу. <Сама Лилия Евгеньевна была ученицей 9-го класса, в июне 1941 года ей было 17 лет>
Был у меня в школе очень хороший друг (моя первая любовь) Юра Устюгов. 22 июня 1941 года мы с Юрой поехали на "Ленфильм" узнать о приёме. Был первый жаркий день. Я была в белом платье. Шли пешком, и у Технологического института мы увидели толпу народа. По репродуктору передавали речь Молотова о начале войны. Я никогда не забуду эти крики, плач, панику. Мы вернулись домой.
Папу на фронт не взяли, т.к. у него был непризывной возраст. Он работал в Санитарной инспекции на 8й Красноармейской в доме №20, а мы жили в доме №9. У Нининого мужа была бронь, ну а у Веры муж сразу ушёл добровольцем на фронт.
Среди ночи этого первого тревожного дня, когда все уже спали, раздался вой сирены, гул самолётов, грохот зенитных орудий. 23-24 июня было объявлено военное положение. Сводки сообщали, что мы терпим поражение на фронте и сдаём города. Ребята со школы ушли добровольцами на фронт. По началу война не чувствовалась. Эвакуироваться мы не успели, да и не хотели, т.к. рассчитывали, что пройдёт пара месяцев и война закончится, как это произошло с финской войной.
Город был замаскирован. Сотни привязанных гигантских резиновых аэростатов заграждения, заполненных водородом и поднятых на высоту от 2000 до 4500 метров, не позволяли фашистским самолётам снижаться для прицельного бомбометания. Была маскировка, т.е. на окнах висели тёмные занавески. Для того, чтобы сохранить стёкла, на окна наклеивали бумажки, но от бомбёжки это не помогало, стёкла, всё равно, вылетали.
Сначала кино и театры продолжали работать, изменились только начало и конец спектаклей и кино. В дальнейшем в период с 22 часов до 4 утра на улицах стало можно появляться, только имея специальный пропуск. У Веры такой пропуск был. Мы ходили с Юрой в кино и в театры, так как были каникулы.
Началась эвакуация населения. В первую очередь отправляли детей, стариков и матерей с маленькими детьми. На всех крышах и чердаках были организованы дежурства для тушения зажигалок. Чтобы не ездить на окопы, т.е. рыть траншеи, меня записали в пожарную команду от ЖАКТа. Рыть окопы посылали даже школьников в каникулы. Но я в команде только числилась. Там все были крупные и здоровые, старше меня. А я была как тростиночка среди них. На рытьё окопов от ЖАКТа послали Юру и Лиду Андрееву (подруга с моего дома). Какой ужас они там испытали. Окопы рыли под Кингисеппом. Работали под гул вражеских самолётов. В домах были организованы дежурства у парадной дома, чтобы не прошёл посторонний, читай "шпион – враг". Я дежурила за маму, мне помогал Юра.
Пока ещё по коммерческой цене продавали крупу, сахар. Пользовалось спросом мыло. В августе были введены продовольственные карточки. Нормы были такие: рабочим хлеба на 800г, служащим -- 600г, иждивенцам и детям по 400г. Детям-малышам (Ирина) давали булку.
К 27 августа в Ленинграде было подано 70 сигналов воздушной тревоги. 6 сентября была первая бомбёжка. Бомба попала в дом на Старом Невском пр. №119. Было пробито 3 этажа. Погибло 38 человек. С этого дня бомбёжки стали регулярными. Мы с Юрой поехали посмотреть на этот дом. Это было 8 сентября. Комната на последнем этаже не была разрушена. Просто отпала наружная стена. Вещи, которые уцелели, стояли, прислонившись к стене, особенно мне запомнилась лампа, которая висела в воздухе и качалась.
Объявили тревогу. Мы решили, что немцы не будут бомбить церкви, и побежали прятаться в Александро-Невскую Лавру. Оказывается, там стояли воинские части (cейчас в этом здании Духовная Академия), которые отправляли на фронт. Жёны пришли проститься со своими мужьями. Началась бомбёжка, а с ней паника. Люди стали метаться, побежали прятаться. От взрывов кое-где вылетали стёкла, а бомбы, на наше счастье, попадали на кладбище, ну а мы стояли, прижавшись к стеночке. Счастье, что бомбы попадали в кладбище. Когда кончилась тревога, и мы вышли на улицу, то весь город был в огне. В этот день возникло 170 пожаров. Самый большой – в Московском районе, там горели Бадаевские склады, где хранились продовольственные запасы. Огонь пожирал деревянные строения. Люди, которые жили в этом районе и поблизости, собирали жжёный сахар, потом перерабатывали его и употребляли в пищу. Раздавались тяжёлые удары фугасных бомб и слышался свист зажигательных бомб. Было разрушено 12 домов. Мы кое-как добрались домой.
В дальнейшем Ленинградцы, от старухи до ребёнка, станут более обстрелянными, чем солдаты на передовой. Странно, но паники в городе не было.
8.09.1941 года началась блокада Ленинграда. Тревоги продолжались почти без передышки и длились от 4 до 8 часов. Гуляя по Невскому проспекту, мы во время тревоги спасались в бомбоубежищах Казанского и Исаакиевского соборов, Елисеевского магазина . Как-то была тревога, которая продолжалась долго. Мы стояли в Казанском соборе, а некоторые пережидали тревогу сидя. Кто-то крикнул, что отбой тревоги; кто сидел, тот встал и пошёл к выходу, а отбоя не было. Тогда, кто стоял, тот сел, и мы в том числе. Нам было весело. Всё это воспринималось с лёгкостью. Может быть, от того, что думали, что война быстро кончится, или потому что были молоды.
В двадцати пяти кинотеатрах и пяти домах культуры демонстрировались фильмы; не пустовали и театры. Много раз мы с Юрой смотрели "Большой вальс" и до войны, и во время войны. Однажды, в сентябре пошли в Театр Музыкальной Комедии . Смотрели там "Баядеру" Имре Кальмана. Сидели не раздеваясь. После первого акта объявили тревогу, мы побежали в подворотню. Снаряд попал в дом недалеко от театра муз. комедии.
Начала работать наша школа. Она находилась на Приютской улице, у Лермонтовского проспекта. Что это была за учёба. Первоначально преподаватели давали свой предмет. В школе работал буфет, по продовольственным талонам из продуктовых карточек можно было брать закуски. Папа Юры давал ему талоны, и он меня угощал едой из школьного буфета. Один раз мы даже сходили в ресторан "Метрополь". Пропуск в этот ресторан был у научных работников, т.е. у Юриного папы, и по талонам там можно было покушать. Школа то работала, то нет.
Это было 4 октября 1941 года. Только вышли из трамвая, как началась тревога. Нашим глазам представилось ужасное зрелище: Все провода на Измайловском проспекте были оборваны, кругом пыль, слышны раскаты бомб... Пошли домой по 13й Красноармейской улице. Юра жил в соседнем доме №5. Я в доме №9. Между нашими домами был маленький деревянный дом №7. Со стороны 13й Красноармейской были большие красивые железные ворота, которые относились к нашему дому, т.е. это был третий двор нашего дома. Ворота были закрыты. Мы прошли через соседний тоже проходной дом. Сначала мы не могли понять, куда попала бомба. Оказывается, она попала в дом №10 по 8й Красноармейской. Наш дом №9 был весь бело-серый. Он был весь оцеплен. Стояла "Скорая помощь", крик, плач… Взрывной волной выбило стёкла. В нашем доме было бомбоубежище (подвал). Мы туда никогда не ходили. У входа в убежище дежурила женщина, так ей оторвало голову. Была разрушена лестница в парадной. Молодёжь нашего дома считала, что самое безопасное место от бомбёжки – это лестничные перекрытия, и поэтому многие в это время находились на лестнице. Так их взрывной волной выбросило на улицу. Часть из них погибла. Двойняшки родились в один день и в один день погибли. Зою Колбасину ранило в живот, она сидела на окне нашего дома на подоконнике на первом этаже. Она умерла. Минне Соломоник (мы с ней учились в младших классах) оторвало руку.
Я знала, что у нас все дома, кроме Веры, которая была на работе. Наша квартира была со двора. В это время из бомбоубежища соседнего дома (где жил Юра) вышла соседка Леся Михайловна, которая жила по нашей лестнице выше нас этажом, и сказала: "Лиличка, у вас все живы, они в бомбоубежище дома №5". Юра побежал туда и сказал, что моих родных там нет. Меня взял ужас. По стёклам, через проходные дворы мы пошли к нам. Нина, Володя (Нинин муж), папа сидели в коридоре; коридор был завешен ковром. В комнате были выбиты стёкла. Во время бомбёжки Нина кормила Ирину кашей, а мама была в комнате с ними. Тарелки, которые висели на стенках, упали на пол, а стеклянный подсвечник ударил маму по ноге.
Вера прибежала с работы, и они с мамой взяли Ирину и побежали к Вере на Измайловский пр. Хорошо, что стёкла из окон вылетели во двор, а не в комнату. У нас был кот, красивый, толстый; так ему повредило задние ноги, и он у нашей квартиры сдох. По приметам нам сказали, что у нас будет покойник.
Жизнь всё ухудшалась. Начался голод. 11 ноября снизили норму на выдачу хлеба: рабочим по 250 грамм, по остальным карточкам – 125 грамм. "125 блокадных грамм с огнём и горем пополам". Хлеб был очень плохого качества, с древесиной, дурандой, липкий, тяжёлый. В ноябре месяце я заболела. Юра пришёл меня навестить, принёс шоколадные конфеты (его папе где-то удалось достать конфеты по коммерческой цене). Карточки, кроме хлебных, не отоваривались.
Жизнь продолжала ухудшаться. В конце месяца (ноября) нас постигло несчастье. У Веры из кармана (вероятно, на работе) вытащили продовольственные карточки, остались только хлебные; правда, продовольственные карточки практически не отоваривались, но, всё-таки, Вере удавалось на работе отоваривать талоны на крупы из продовольственных карточек кашами в столовой. Вот и этого не стало.
В декабре не стало электричества, воды. Перестали ходить трамваи и троллейбусы. По-прежнему работал Театр Музыкальной Комедии. Начались морозы. Всё сильнее ощущался голод. В нашем доме женщина съела своего грудного ребёнка. Её отправили в сумасшедший дом.
Володя – муж Нины был на заводе на казарменном положении. Когда он приходил домой, то приносил какой-то сладкий клей. Мне казалось, что эта "болтушка" (так мы называли этот клей) такая вкусная. У папы был столярный клей. Мы из него варили студень.
За хлебом в булочную я ходила на угол Лермонтовского проспекта и 10й Красноармейской улицы. Маленькая Ирина называла булочную "хлебушной". Вера с Ириной жили у нас. Все окна были занавешены коврами. Все жили в большой комнате. Жгли керосинку.
Когда наступили холода, то проходили мимо трупов. Люди умирали прямо на улицах и лежали в сугробах. Мне не было страшно. Особенно запомнился ребёнок в сугробе, который лежал в сугробе с открытыми глазами и через которого мне пришлось перешагнуть. Я лично ничего не боялась, но зато, когда кончилась война, я боялась даже оставаться одна дома.
Не стало воды. Поначалу мы с мамой ходили за водой в прачечную; там всё было ледяно, но вода шла. Потом Володя и Нина ходили в прорубь на Фонтанку, потом ещё оттаивали снег. В городе были съедены все кошки и собаки. Люди съели кошек, которых в городе уже не стало. Дети потом не знали этих животных. Позднее кошек завезли в Ленинград из Сибири. Папа рассказывал, что пришёл к знакомому, а тот его угощает тушёным мясом. Знакомый сказал, что достал в столовой, а когда поели, говорит, это же была кошка. Крысы, которых развелось в городе в неимоверных количествах, грызли не только продукты, но больных людей и мертвецов. Верина сотрудница Таня Чижова ела крыс.
25 декабря было первое увеличение нормы выдачи хлеба. Рабочим – 350 грамм, остальным – 200 грамм. Мы всё ещё продолжали жить на 8й Красноармейской. Спали все в одной комнате. Вера, чтобы немножко скрасить 4х-летие Ирине, принесла с работы ёлку и под ёлку положила много, много игрушек. Было 31 декабря 1941 года. Собрались дома все. Пришел даже Володя со своей "болтушкой". Папа получил зарплату и пошёл мне покупать одеяло. Достали все наши "запасы" из еды, чтобы встретить Новый год. Ждали папу, чтобы встретить праздник, но он не пришёл.
Встретили Новый 1942 год без папы. На следующий день, вернее, 2 января мы с Ниной пошли искать папу в Александровскую больницу. Сколько раз мы туда не ходили, нам говорили, что такой туда не поступал. Но однажды, когда мы в очередной раз пришли узнать, то в справочной больницы оказалась медсестра, которая сказала, что папа лежал здесь в палате и умер 8 января 1942 года. Вероятно, он упал недалеко от дома, и его подобрали дружинники. В регистратуре вместо фамилии Ануфриев он был записан под фамилией Андреев Евгений Фёдорович.
Нина потом ходила по дворам больницы, искала тело папы. Ей, вроде, удалось наткнуться на его труп, но она была не уверена, что это он. Было трудно узнать. Были сильные морозы, а все трупы лежали на улице штабелями. Видны были одни кости, а лицо было настолько сморщено, что было не понять, он это или нет. Но если бы даже и обнаружили, что это он, хоронить было не на что, да и какие были у нас силы. Мужчин не было. Морозы сильные.
Так мы и не знаем, где его захоронили. Куда я только не обращалась. Хоронили тогда всех так: на кладбище были вырыты траншеи, и туда сбрасывали трупы штабелями, как дрова. Захоронение происходило на Волковском, Серафимовском, Пискарёвском кладбищах. Позднее трупы стали сжигать на Кирпичном заводе в Московском районе. На этом месте в 1945 году был разбит Парк Победы. Но туда, я думаю папа не попал, т.к. захоронения там начались в марте. Думаю, что он был похоронен на Волковском кладбище, которое было от нас самым близким; но, кто его знает…
Страховку на папу я не получила, т.к. женщина, которая всё оформляла, эвакуировалась со всеми документами и деньгами. В больнице мне вернули только 30 рублей, а с собой у него была вся зарплата. Он был хорошо одет, когда ушёл из дома, но всё пропало. Мама слегла и не вставала. Вера работала, я продолжала ходить в школу.
На зимние каникулы в январе нам дали билеты на ёлку в Театр им. Пушкина (Александринский театр), там теперь давал спектакли Театр Музыкальной Комедии. Была прекрасная ёлка, играла музыка. После спектакля был обед. Когда шёл спектакль, в зале раздавались крики "Кормите обедом!". На обед был суп, на второе – котлеты с кашей и компот из сухофруктов, и ещё кусочек хлеба, который я принесла маме. Позднее, когда Ирина ходила в детский сад, то всегда приносила бабушке (т.е. моей маме) кусочек хлеба.
Однажды, <одноклассница> Тамара не пришла в школу. Оказывается, Тамара, её брат, отец и ещё ребята из их дома купили на рынке ремни и сварили из ремней студень. В результате все они отравились и умерли. Тамарина мама работала в ЖАКТе и была на работе. Студень она не ела, и осталась жива.
Не пришёл в школу и Саша Румбин. Он жил на 1й Красноармейской в подвальном помещении. Когда он пришёл со школы, то увидел завёрнутое в марлю мясо, приготовленное на продажу. Это были разделанные тела его убитой матери и маленького брата. В городе распространилось людоедство. Сашу взяли добровольцем. Арестовали нашу воспитательницу Александру Николаевну. Она была немкой по национальности. Говорят, её расстреляли. От голода умерла учительница по литературе. В школе сидели на печке-буржуйке. Сначала нас переводили из одной школы в другую, а потом занятия совсем прекратились. Настя Павлова, с которой мы учились в 7 классе, попала в сумасшедший дом, где и умерла. Она всё представляла себя моряком (после школы она хотела поступать в военное училище). А вот её такая болезненная сестра выжила.
В январе месяце был затор с хлебом. Морозы на улице стояли сильные. У нас скопились карточки на хлеб, и мы с Верой пошли к ней в депо в магазин за хлебом. Ирина в садик не ходила, и Вера получала питание в детском саду сухим пайком. Вера кое-что делала через депо для детского сада, и Ирине в самые морозы разрешали не ходить в детский сад. Сам сад находился на улице Шкапина, а жили мы на 8й Красноармейской. Вера пошла в детский сад за питанием, а я осталась стоять в очереди. В магазине на все карточки получила буханку хлеба на всех, булку для Ирины. При выходе из магазина в небольшой предбанник мне представилась страшная картина. Там было темно, и только небольшая щель света из магазина осветила Веру. Вижу, как к ней подходит мужчина, ощупывает её, т.е. ищет хлеб. Тогда люди были очень слабые, достаточно было толкнуть слегка, как сразу падали. Вера, увидев меня, оттолкнула его. Весь хлеб был у меня; я быстро вышла из предбанника, следом за мной выскочила Вера. Мы взялись за руки и быстро по платформе пошли прочь из депо.
В этот день на Лермонтовском проспекте горел дом, в котором были магазины, и жили люди. Дом был большой. Мы шли мимо этого дома. Какой ужас! Дом горел несколько дней. Люди сидели на вещах, которые сумели спасти и плакали. Нам на встречу попался мужчина. Вдруг он резко повернул и пошёл за нами. Наш дом, в котором мы жили (ещё не успели переехать) был очень страшный; да ещё надо было пройти мимо подвала, который наводил на всех ужас и страх. Всю дорогу мы говорили о тяжёлой жизни и о том, что, как хорошо, что не взяли карточки; всё равно, хлеб бы не получили. И вдруг, этому мужчине, видно, что-то стукнуло в голову, и он повернул назад, а ему надо было только толкнуть нас, и всё было бы его; но нас было двое, видно, это его и остановило. Дома нас ждали Нина, мама, Иринка, которая сидела в кроватке; а мама от слабости уже не вставала и лежала на диване.
Жизнь в городе заканчивалась уже в 16 часов.; к этому времени на улице уже не было ни одного человека. Жить в нашем доме стало уже невозможно. Было холодно. Дом постепенно расселяли, и мы переехали к Вере на Измайловский проспект. Там жила тётя Аня (Верина свекровь). У неё была отличная буржуйка, которая помогла нам выжить. У нас всегда было тепло. Нина с Верой уже переехали, захватив то, что было возможно. Перевезли, в основном, кое-какие мягкие вещи. Остальные вещи, которые там остались, пропали. Оставалось перевезти маму. Это должна была сделать я. Сёстры сказали, что "когда ты придёшь в квартиру и крикнешь маму, а она не ответит, иди сразу обратно. Значит мама умерла". В нашей квартире горела коптилка. Мама на мой зов отозвалась. Я, счастливая, что мама жива, вошла в квартиру. Я погрела ей чай на керосинке, напоила, одела, накинула на санки одеяло, и повезла её на санках на Измайловский. По дороге нас встретила Нина. Закончилось всё хорошо. Мы приехали.
Нину призвали в МПВО. Она, по возможности, приходила к нам и приносила маме кусочек хлеба или то, что могла сэкономить от своего пайка. Нас спасло тепло. На 8й Красноармейской до войны было печное отопление (а у Веры на Измайловском было паровое), поэтому приходилось запасать дрова. До войны мы купили брёвна, которые ещё не успели распилить; и вот эти самые брёвна мы с Верой привезли на Измайловский и вдвоём тащили на 6й этаж. Сейчас трудно представить, как мы тащили их, а потом пилили. Перевезли мы и все ящики от столов, комода, письменного стола и т.д. Всем этим мы топили. У нас было очень много хороших книг. Так мы взяли на растопку потрёпанные, а хорошие думали перевезти потом. Но за нас об этом кто-то позаботился раньше; и все хорошие вещи и книги были унесены. Кто-то терял, а кто-то наживался.
Снабжение продуктами понемногу улучшалось, но смерть продолжала ещё больше косить людей. Дистрофия ещё долго будет давать о себе знать. Бани не работали. Было очень распространено заболевание цингой. Эта болезнь дёсен и зубов нас с Верой тоже коснулась. У мамы выпали все зубы.
Однажды, в мае месяце 1942 года Вере удалось на мясные талоны отоварить какие-то мясные кишки. Так вот, мы все поели, да ещё и выкупили на карточки горячий хлеб. Тётя Аня поела и то, и другое сразу; и 17 мая 1942 года умерла от заворота кишок. Сдали мы её в морг, который помещался в Троицкой церкви; так что, где она похоронена, мы тоже не знаем. Мы завернули её в простыню и сдали в морг. Предположительно, да и вероятнее всего, её сожгли на Кирпичном заводе (в теперешнем Парке Победы).
За водку нам порубили наш концертный рояль. Сколько было там дров! Сухих. Как было жаль, но что делать. Тепло нас спасло от смерти; да ещё мы меняли вещи. Вещи были хорошие. Меняли, в основном, на хлеб. У Нины было много хороших платьев; у меня была очень хорошая юбка и выходная кофта. Вот за них нам дали 1 кг хлеба.
После смерти тёти Ани к нам с Верой часто приходили Лукашени (Ляля и Женя). Мы вместе сушили сухарики на печурке, а однажды они достали картофельную шелуху. Мы шелуху смешали с кофейной гущей. Какие это были вкусные лепёшки для того времени. Меда <одноклассница> тоже пришла к нам. У неё умерли отец и мать. Её соседка говорила, что Меда съедала паёк мамы, но так это было или нет, рассудит бог. Она выглядела ужасно: на голове одеяло, сама грязная. Мы её отмыли. Все вместе переживали блокаду.
Был объявлен субботник. Я вышла на уборку своего дома по 8й Красноармейской. Там встретила Юру. Он меня подкараулил и рассказал, что у них арестовали отца. Во время войны всем нужно было сдать приёмники, а отец Юры не сдал (они слушали известия). Кто-то доложил, и отца арестовали. Мама Юры отказалась от мужа и зарегистрировалась с любовником, который работал в "Органах". Это её спасло от высылки. Между Юриным отцом и мамой была большая разница лет.
Моя мама лежала на диване в шерстяной шапке, надвинутой на глаза; торчал один нос. К нам зашла паспортистка убедиться, что мама жива, и когда увидела маму в таком виде, не хотела давать ей продовольственные карточки. Решила, что она в ближайшее время умрёт. Мы с Верой так расстроились, что всю ночь плакали и играли в «подкидного дурачка» Всё-таки на следующий день карточки она выдала. Ну а мама в результате прожила ещё больше 30 лет.
В июле месяце Нину с Володей выслали в Сибирь <Володя, муж Нины, был репрессирован>. Нина, конечно, могла отказаться от Володи (взять развод), она же была в МПВО, но порядочность иногда губит, и она поехала с ним в Сибирь. Были они в Пышкино-Троицком районе. Это была ужасная дыра. Позднее Володю выслали ещё дальше в район шахт. Нина осталась одна; так что, зря она поехала.
Вере вместе с Иринкой дали путёвку под Москву в Катуар, на "Большую землю", как тогда называли то, что находилось за пределами Ленинграда и Ленинградской области. Там был Дом Отдыха для железнодорожников. В один день уезжали Нина с Володей и Вера с Иринкой, только в разные стороны. В Катаур к Вере с Ириной приезжал Кирилл Бусаров. Он там служил в армии. Это была их последняя встреча. Вскоре он погиб на фронте.
Я осталась с мамой в городе. В отсутствие Веры к нам с мамой приходили Ляля с Женей. Мы по Вериной рабочей карточке получали табак, и мама иногда угощала Женю табаком. Ляля помогала мне, она давала талоны на крупу, и я их отоваривала кашами в столовой депо, где работала Вера. Это было великое подспорье. Я ходила в депо и заходила в бухгалтерию, где работала Вера. Люди в бухгалтерии были разными. Сотрудница Веры утверждала, что Вера не вернётся, т.к. всех в Ленинград обратно не пускают, а отправляют в Бологое работать, а Вера ещё и с ребёнком. Но были и хорошие люди. Елена Петровна меня успокаивала: "Не беспокойся, Верочка вернётся. Она тебя очень любит и не оставит вас с мамой". Я по ночам тихо плакала, чтобы не слышала мама, т.к. кушать было нечего, да и мама была слабая.
Но при такой жизни бывали и курьёзные случаи. На сахарные талоны отоваривали шоколадными батончиками. Поскольку Вера оставила нам рабочую карточку, то я должна была получить на неё 240г шоколадных батончиков, а на наши с мамой полагалось по 160г. Продавщица ошиблась и дала мне на все карточки по 160г. Когда я пришла домой, то соблазн был так велик, что мы съели весь шоколад, а уже потом я пошла выяснять. В магазине продавщица мне говорит: "Дайте ваш шоколад, я проверю и довешу". А что я дам, когда мы уже всё съели. Пришлось уйти из магазина ни с чем. Во время блокады даже на детские карточки давали вино, которое мы, как и носильные вещи, меняли на хлеб.
И вот, наконец, настал день, когда приехала моя дорогая сестрёнка с Иринкой. Мы тогда ложились спать рано, как только стемнеет. Хорошо помню, как мы лежали с мамой на диване. Жили мы на 6 этаже. Вдруг слышу торопливые шаги по лестнице уже с первого этажа и условный стук в стенку. Приехала Вера с Иринкой, да ещё и с продуктами. Я не представляю, как она всё тащила. Ей помогла сотрудница, с которой она отдыхала. С ней она рассчиталась водкой и деньгами. Рассказывала, что её с ребёнком ни за что не хотели пускать в блокированный город. Вера всё это учла. Она поменяла всю одежду на водку, и этой водкой рассчиталась с капитаном, который взял её на катер. Капитан посадил Иринку в трюм между мешками с продуктами. Вера стояла и переживала, т.к. у Иринки среди мешков и ящиков был виден бантик. Потом Вера села на катер. Всё это происходило на Ладожском озере на Дороге Жизни. Всё закончилось хорошо. Спасибо капитану. Нашей с мамой радости не было конца.
Фактически мы жили у Веры, и только когда мама стала ходить, тогда мы стали на ночь уходить ночевать в нашу квартиру, вернее в комнату, которую нам дали. В квартире, где была наша комната, никто не жил, кроме старенькой бабушки (в одной из комнат). Позже она нам очень помогала, т.е., когда все съехались после эвакуации, она держала нас в курсе всех событий, что происходило в квартире. (Мы тогда жили у Веры). Кроме бабушки в другой квартире жила женщина, Мария Комарова, Она работала на Монетном Дворе в Петропавловской крепости и находилась на казарменном положении. Изредка она приходила ночевать в свою квартиру. Однажды, хулиганы поставили между дверями квартиры покойников, и, когда она пришла в квартиру и стала открывать первую дверь, все покойники попадали на неё. От страха она бежала до самой 1й Красноармейской, а жили мы на 7й Красноармейской.
Когда я получала ордер в Исполкоме, то встретила парня, который со мной учился в школе на 10й Красноармейской. При встречах с учениками мы часто вспоминали, кто умер, а кто жив. Прошёл слух, что умер Лёня Пташкин. В своё время, тот, кто говорил мне об этом даже сказал, что видел его мёртвого. В разговоре с этим парнем мы стали перебирать всех знакомых, и я стала убеждать его, что Лёнечка умер; он же убеждал меня, что это не так. Мне было очень трудно убедить его, это длилось до тех пор, пока он не сказал, что и есть Лёнечка Пташкин. Блокада так меняла людей, что их трудно было узнать. Как мне было неудобно. Потом эта история переходила из уст в уста и превратилась в анекдот.
Вера через воспитательницу детского сада на Новый год устроила мне билет в Клуб Карла Маркса как участнице самодеятельности вместе с двумя воспитательницами, которые на самом деле участвовали в концерте для воинской части. Поначалу был обед: щи, каша с котлеткой, на общей тарелке лежал хлеб. Тарелка с хлебом стояла близко от меня. Я быстро съела обед, а хлеб (несколько кусочков) взяла с собой и быстро побежала с ними домой, чтобы успеть до 22 часов. Смотреть концерт мне совсем не хотелось. Как были рады Вера и мама, что я дома.
Так мы встретили 1943 год. Как-то Вера с Ириной пошли в булочную за хлебом, и у Ирины вырвали из рук кусок хлеба (довесок). Во время войны Вера была донором, она сдавала кровь, а за это ей платили и давали паёк.
В 1943 году нас разыскал Володя Бухарин (муж сестры Нининого мужа). Он был на Ленинградском фронте. Приехал в командировку на 2 дня, и ночевал у нас. В эту ночь была бомбёжка. Мы жили на 6 этаже, и впечатление было такое, что самолёты летают прямо над головой. Для нас это было привычно. А он удивился, как мы здесь живём, так страшно; так и жди, что немец сбросит бомбу на голову. На фронте лучше – так считал Володя.
Разыскал нас и Жоржик Бусаров <сын знакомых>. Его семья была эвакуирована. Часть, в которой он служил, направили на переформирование в Ленинград. Жил он вместе с другими военными на улице Правды в частном доме в квартире. Когда он увидел, как мы живём, то предложил прийти к нему. Он соберёт нам немного продуктов. Мы, в свою очередь, собрали ему пакет – вино, табак - и я пошла.
У меня было хорошее пальтишко, отделанное коричневым каракулем, который остался от воротника Нининого пальто. Этот же мех на моём пальто помог мне при отоваривании продуктов. Продавщице (еврейке), она же была и заведующей магазином, понравился этот мех. Я обещала ей достать такой же. На что не пойдёшь, когда надо выжить. В течение месяца она меня отоваривала хорошими продуктами до тех пор, пока не поняла, что надеяться нечего. Я больше в этот магазин не ходила.
В то время, как я должна была идти в часть к Жоржу, начался обстрел района. Бомбёжки чередовались с артобстрелами. Обстрелы были так часты, что народ не успевал перейти с одной стороны улицы на другую. Вера очень испугалась за меня, как я пойду, а я пошла. Кругом всё грохотало, где-то поблизости рвались снаряды, но меня же ждали продукты.
Когда я подошла к улице Правды, обстрел прекратился. Жорж и ещё три лейтенанта жили в одной квартире. Когда я пришла, Жоржик (отчество его не помню) нажарил картошки, целую сковородку, и поставил передо мной. А сами они удалились, чтобы меня не смущать. Я страшно боялась, что я много съем, и мне было стыдно, а напарники Жоржика подносили мне из еды, кто сколько мог. Счастливая, с вещевым мешком я вернулась домой. А чего только там не было, всего понемножку: кабачковая икра, буханка хлеба, подсолнечное масло, овощные консервы и мясная тушёнка. Как мы радовались с Верой и мамой.
Довелось мне сходить туда и ещё раз. Жорж собрал опять мешок продуктов, а мы опять спиртное и табак. На Верины карточки давали водку, а на наши – вино. Опять был обстрел. На Измайловском проспекте висели оборванные провода, но мне было не страшно. Когда я подошла к условленному месту, обстрел уже прекратился. Жорж стоял уже с мешком и патефоном, нервничая, что я опаздываю. Они все шли в дом напротив танцевать, а я, счастливая, пошла домой. Это был второй и последний поход, т.к. их откомандировали на фронт (вероятно, наш город был перевалочным пунктом). Вера прислушивалась к моим шагам на лестнице. Я ещё не успела постучать в стенку, как Веруша мне открыла дверь. Когда я вошла, она кинулась меня целовать; она переживала, что со мной может что-то случиться.
У нас дома был патефон, и когда была бомбёжка или обстрел, мы никуда в бомбоубежище не ходили, а заводили патефон и слушали пластинки Шульженко, Козина, Изабеллы Юрьевой и Утёсова. Иногда мы брали нашу кулинарную книгу и и мечтали, какие мы будем варить обеды и считали, что мы будем кушать только каши и ничего больше.
В мае месяце начала работать школа.
Вера взяла огород на Броневой. Его давали от работы. Посадили мы на огороде всё, что могли. Почему-то у меня в памяти остался турнепс. Столярный клей был весь съеден. Ходили на огород с Верой под обстрелом по путям. Всем огороды были подспорьем и средством к выживанию. Мы кушали супы из крапивы и лепёшки из лебеды. Но от лебеды мы стали пухнуть, и перестали её кушать.
В квартиру Веры в уборную попал снаряд и разрушил уборную. Мама лежала, и всё слышала. Хорошо, что мама не пострадала, а нас не было дома.
18 января 1943 года в поздний час радио передало внеочередное сообщение о прорыве блокады Ленинграда. Мы все спали. Вера меня разбудила. Сколько было радости. Вот и блокаду прорвали, а бомбёжки и артобстрелы продолжались ещё больше. Немец выходил из себя. Летом Вера стала водить Иринку в детский сад на улице Шкапина. Когда я ходила за Иринкой в детский сад, сколько нам попадалось на пути покойников. Мне запомнилась повозка, запряжённая лошадьми. Покойники лежали в повозке штабелями, а один покойник стоял во весь рост (так его поставили рабочие, да ещё на его руку повесили красную тряпку).
Бомбёжки и артобстрелы продолжались, но уже реже. Мне приходилось возвращаться с командировки домой под свист снарядов. С Ржевки шла пешком. Трамваи уже ходили, и мне нужно было добираться до Лиговки, т.е. до трамвая.
Бывали и другие случаи. Однажды, правда это было уже летом 1944года, мы получили продовольственные карточки. У Нади не было с собой сумки, и я положила мои и Надины карточки к себе в кармашек портфеля. Там ещё лежали фотокарточки и записная книжка. Всё это у меня украли. Какое это было горе… Благодаря тому, что мы, Надя и я, жили не одни, а в семье, мы спаслись. Да ещё у нас были очень хорошие начальники, начальник участка Магницкий и начальник участка Сиверцев. Они помогли нам пайками и овощами с огорода, т.е. с подсобного хозяйства нашей работы.
Как-то мы с мамой спали у Веры у окна на диване. Было 5 утра, и в друг раздался страшный грохот. Весь дом закачало. Мы думали, что бомба попала в наш дом. Оказалось, что бомба попала в соседний дом №18 на Измайловском проспекте, а наш дом был №16. Какое счастье, что наш дом выстоял.
1944 год мы встречали дома с Верой и мамой. Мама уже стала ходить. Накануне 27.01.1944 года я шла по 8й Красноармейской. От раскатов орудий содрогалась земля. Но это уже были радостные залпы. Стреляли наши. От залпов орудий была освещена вся улица.
27 января 1944 года у нас с Верой были билеты в Клуб МВД на Харьковской улице (сейчас Дом Культуры Милиции). Был концерт Клавдии Шульженко и Владимира Коралли. Нас уже предупредил Верин начальник депо Петров, да и знакомые говорили, что будет передано "Чрезвычайное сообщение" от Информбюро. Концерт был отличный. В тот момент, когда Шульженко стала петь «Синий платочек» (она была в красивом белом платье, а Коралл - в белом костюме), вышел конферансье с представителями из города и объявил, что "блокада снята". Боже, какая это была радость! В своей жизни я такого больше никогда не видела, чтобы люди так радовались. Мы с Верой и весь народ выскочили на улицу в одних платьях и костюмах, стали друг друга обнимать, целовать.
В ознаменование одержанной победы в 20 часов город Ленина салютовал доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя залпами из трёхсот двадцати четырёх орудий. Вообще я помню, когда наши войска брали потом какой-нибудь город, всегда салютовали, но совсем незначительно. Такой красоты <как> от салюта в ознаменование снятия блокады больше не было.
Девятьсот блокадных дней и ночей привели к Великой Победе. Даже не верилось, что больше не будет бомбёжек и артобстрелов. Постепенно жизнь будет налаживаться, хотя трудностей впереди ещё будет много. Но главное, не будешь уже на пути встречать покойников, через которых нужно будет перешагивать, или встречать людей, у которых на голове одеяло, и не надо будет бояться бомбёжек и снарядов.
А теперь о главном:
В феврале месяце 1943 года Бюро Горкома партии приняло постановление о производстве медалей «За оборону Ленинграда». Вера получила медаль в 1943 году, а я в 1944. Вручали мне медаль в Мариинском дворце. <До 1917 года - резиденция Государственного совета; с 1944-го - Горисполком; с 1994 года - Законодательное Собрание Петербурга>.
Несколько моментов, которые я упустила:
15 апреля 1942 года пошли трамваи. В декабре 1942 года дали электричество в дома. И ещё: В 1943 году в паспорта наклеивали контрольные листочки, что ты житель Ленинграда. Видимо, это был ещё и учёт для высылки из города. Я пошла в милицию вклеить контрольный листок на маму. Мне ни за что не хотели вклеивать его, почему имя у мамы Ида Фердинандовна. Пришлось мне попортить себе нервы, но всё-таки я победила. Я сказала милиционеру, почему вы не возражали, когда вам давали имя. В конце концов он вклеил листок и маме, и мне. Если бы впоследствии при обмене паспортов эти контрольные листки сохранили, то был бы чёткий учёт, сколько людей пережило блокаду; но всё это не сохранилось.
Война продолжалась.
Мы выжили благодаря тому, что жили все вместе. Тепло дома сыграло очень большую роль. Помог огород. Всё это помогло нам пережить это страшное время."
Публикую с разрешения сына Лилии Евгеньевны.
Свежие комментарии