«Муж мой, Меджид его звали, был почти на 30 лет старше меня, 1908-го года рождения. Я прожила с ним 12 лет, и это было сплошное мучение». Жительница Дербента рассказала «Даптару» историю своей жизни.

Как правило, героинями наших материалов становятся либо женщины героические, превозмогшие и победившие всех на свете, либо те, о ком принято говорить «трудная судьба». Этот цикл не подпадает ни под одну из категорий, но он кажется нам бесценным. Это те самые «обыкновенные истории», которые обычно не интересуют журналистов. Женщины разного возраста, проживающие в разных республиках Северного Кавказа, искренне и прямо рассказывают о себе. Говорят о любви, о том, куда уходят мечты, какая непростая штука брак и о том, есть ли оно, «простое женское счастье».

— Маму свою я не помню, она от астмы умерла, когда я была маленькой, а отец, Мешади-Эйнулла, женился снова. Его семья приехала в Дербент из Ирана, они крестьяне были.

Мачеха Хаджи-Ниса была бездетная. Она воспитала дочку деверя и выдала ее замуж за моего брата, а сама вышла за моего отца. Годы тогда были тяжелые, и в школе мне учиться не пришлось. Полкласса в первом классе проучилась, полкласса – во втором, в азербайджанской школе. Поэтому читать могу только по-азербайджански, а на русском говорю, но читать не могу.

Гулять с ровесниками на улице, веселиться мне тоже не пришлось. Только выйду немного около дома посидеть, а мы жили на втором магале, как мачеха кричит: «Сура, иди муку сеять!» Шла сеять, по два пуда муки каждый день. Мачеха делала хлеб, пекла его во дворе, в тандыре, а потом я несла его в столовую или на рынок продавать. Прибегала и снова бралась за работу: дом убрать, палас подмести, снова муку просеять, приготовить на завтра. Знаете сказку про Золушку? Почти про меня все, только принц не прискакал.

А тогда, в послевоенные годы, с частниками боролись и продавать ничего не разрешали. Как-то иду я, все продала, один хлеб всего остался. Тут милиционер увидел меня и подзывает к себе. Я как дала деру, а он за мной. А я домой бегу, где спрятаться можно. Подбегаю, а отец у ворот сидит. Милиционер у него спрашивает: «Это ваша?». Отец говорит: «Нет, она не моя. Я ее не знаю, заберите ее». Я тогда очень удивилась и обиделась на отца, намного позже только догадалась, почему отец солгал. Дома ведь тандыр-хлеб пекли, тесто готовили. Если бы милиционер это увидел, их всех забрали бы. А так забрали только меня.

Привели меня в горотдел на Коммунаров с этим одним хлебом. В одном кабинете милиционер меня спрашивает: «Тебя за что поймали?» Я говорю, за один хлеб. Он говорит: «Да съешь ты его!» Потом повели в другой кабинет. Там милиционер говорит: «Половину хлеба съешь, другую половину мне продай. Деньги на улице дам». Я сделала как он сказал – половину съела, половину продала ему. Теперь меня зовут обратно, в первый кабинет. Там уже третий милионер спрашивает, за что меня поймали? Я ему честно рассказала, что сделала так, как мне второй сказал. А второй услышал и разозлился: «Убирайся, – говорит, – отсюда, а то хуже будет!» Я выскочила из горотдела и побрела в сторону дома, но тут на меня такая усталость навалилась, что я до угла только дошла, прислонилась к стене и уснула.

А дома меня уже искать начали, ходили по городу и у всех прохожих спрашивали, не видел ли кто девочку. Один человек меня нашел случайно, мимо проходил и увидел меня, спящую прямо на тротуаре. Подошел, разбудил: «Доченька, – говорит, – вставай, тебя ищут. Иди домой».

А еще меня мачеха за горохом посылала, тогда в огородах у всех он рос. Я ходила по дворам и спрашивала: «Нохут ким давар?». Покупала, сеяла, мыла, варила, относила продавать, деньги мачехе приносила. Она же мне ни копейки не давала с этих денег. Раз одна женщина продала мне горох с мусором. Только я это увидела, когда домой пришла. Поняла – мачеха узнает, заругает. Быстро его просеяла, мусор во дворе закопала, а гороха все равно вышло мало, и мне влетело – денег-то от его продажи я выручила меньше обычного.

Мне было лет 10-12, в городе свирепствовал тиф, и я тоже заболела. Тяжело болела – долго лежала в «заразной» больнице с сильным жаром и бредила. Были такие ночи, когда врачи, наверное, думали, что я сошла с ума – я кричала, билась в судорогах и ничего не соображала. Чудом жива осталась, а тогда многих косило.

А когда мне лет 17 исполнилось, отец меня отдал замуж. Тогда же девушек не спрашивали, за кого родители хотели, отдавали. Я работала швеей на фабрике «Динамо». Как-то меня их цеха вызывают на улицу. Выхожу, там две женщины. Посмотрели на меня и говорят: «Скажи родителям, вечером придем». Я отцу говорю об этом, а он отвечает: «Моя дочка, я сам знаю, кому отдать». И отказал этим людям. Еще молодой парень сватался, табасаранец, но отец сказал: «Зачем мне табасаранец нужен, род свой сожгу. Пусть лучше свой будет».

Муж мой, Меджид его звали, был почти на 30 лет старше меня, 1908-го года рождения. Я прожила с ним 12 лет, и это было сплошное мучение. Много раз убегала от него домой, но отец возвращал обратно. Муж заставил меня работать с ним в заготскоте, он в охране там работал. Приходилось с палкой в руках ходить и кричать: «Хол-хе, хол-хе!», чтобы баранов от коров отделить и в вагоны их загнать.

Как-то я уже не выдержала и ушла. Пыталась мебель, которую отец в приданое дал, забрать, хотя бы кровать, но муж устроил мне такую взбучку, не выпускал меня из дому, что я сказала – пусть и кровать тебе останется, только не бей и отпусти.

Устроилась в детский сад прачкой, а жила у брата в квартире. Мне дали комнатку, я вечерами шали вязали и продавала, чтобы денег скопить. Прихожу как-то с работы, смотрю, в моей комнате лампы нет. Спрашиваю, где лампа. А невестка говорит: «Ты шаль вяжешь, деньги себе собираешь, а за свет я должна платить?» Я говорю: «Хорошо, я керосиновую куплю». Они дома под светом сидели, а я в своей комнате под керосинкой шали вязала. Но их и это раздражало, не нравилось, что свет у меня горит.

Потом брат начал свой дом строить, и мы с отцом жили. Места мало было, отец спал в комнате, я – в коридоре, который не топился. А зима была лютая, такой мороз сильный! Под нами на первом этаже жила армянская семья, и хозяйка их – не знаю, она жива сейчас или нет, всегда меня жалела: «Кара-гыз (так она меня называла)! Ты заболеешь! Иди к нам спать». А мне неудобно было, я отказывалась. Тогда она приносила мне грелку, чтобы я хоть ноги грела.

Я перебралась в детский сад. Там был большой стол, я на нем спала. Вставала чуть свет, начинала белье вешать. В садике было 150 детей, за каждым я стирала. Сначала все было вручную, только намного позже мне дали маленькую стиральную машинку.

А когда я была еще совсем молодой, судьба свела меня с моей лучшей подругой. Ее тоже Сура звали. Я знала по разговорам, что она хороший человек. Однажды я взяла саженцы помидоров и пошла к ней домой. «Сура-баджи, можно зайти? Ты меня извини, я давно хочу с тобой познакомиться. Давай познакомимся? Вот, принесла тебе – помидоры в огороде посади». А она мне отвечает: «Зачем? Не надо было. В любое время приходи, дверь открыта». С тех пор потихоньку мы и подружились. Она мне в жизни очень помогла. На винзавод меня устроила (я там конторы убирала), приютила у себя, когда была холодная зима, и я замерзала у брата.

В ту зиму, я помню, она золотые часы продавала. Пришли к ней женщины-покупательницы. Я часы взяла посмотреть и положила на место. Сура говорит: «Ну-ка, на руку надень». Я отказалась. Она опять: «Надень-надень, я по глазам вижу, что они тебе понравились». Я надела, а они на мне так заблестели! А покупательницы сидят, ждут, что им примерить дадут. Тут Сура им говорит: «Все, я уже не продаю часы!» Все женщины эти удивились, возмущаться стали, а Сура на меня показывает и говорит им: «Видите, я их сестре отдала».

Анна Гаджиева